Ворманн изменил маршрут патрулирования, чтобы часовые заходили иногда в коридор, где находилась комната Грюнштадта. Из-за криков и стонов никто не согласился ночевать рядом с ним, но Отто был всеобщим любимцем, и солдаты чувствовали, что должны поддержать его и сделать все, чтобы он не смог себе навредить.

Около полуночи Ворманн поймал себя на том, что он до сих пор еще не в постели, хотя ему очень хочется спать. С темнотой вернулось гнетущее предчувствие чего-то плохого, и он вынужден был признать, что именно оно не позволяет ему расслабиться. Наконец он смирился и решил проверить посты, раз уж все равно не удается заснуть.

Во время обхода капитан очутился в коридоре возле комнаты Грюнштадта и решил заодно заглянуть и к нему. Он мучительно старался представить себе, что могло привести человека в такое замкнутое состояние. Но так и не найдя объяснения, осторожно заглянул в щель двери. В дальнем углу тускло горела керосиновая лампа. Солдат неподвижно сидел на матрасе, часто дышал и стонал. Лицо его покрывала испарина. Стоны изредка сменялись протяжным тоскливым воем. Ворманну захотелось побыстрее уйти отсюда, чтобы не слышать этого страшного звука, когда голос рядом, а разум где-то немыслимо далеко.

Дойдя до конца коридора, он собирался уже выйти во двор, когда сзади раздался душераздирающий крик. Но теперь этот голос звучал иначе: будто Грюнштадт очнулся и внезапно увидел, что одежда на нем горит, или что его тело пронзают сотни ножей; в этом вопле слились воедино боль, отчаяние и дикий животный ужас. А секунду спустя крик оборвался, словно выключили приемник прямо на середине песни.

Ворманн застыл, не в силах пошевелиться. С большим трудом ему удалось заставить себя повернуться и на ватных ногах побежать по коридору назад. Достигнув двери, он с ходу ворвался в комнату. Сейчас здесь было очень холодно — гораздо холодней, чем минуту назад. Лампа потухла. Капитан нащупал в кармане спички, зажег одну и повернулся к Грюнштадту.

Труп. Глаза открыты и выпучены, нижняя челюсть отвисла, а губы растянуты так, будто лютый мороз сковал его тело в момент последнего предсмертного крика. Спичка потухла. Ворманн чиркнул еще одной и, приглядевшись получше, еле сдержал тошноту — горло Грюнштадта было просто-напросто вырвано. Кровь забрызгала стены и потолок.

Ворманн действовал машинально. Не успев сообразить, что к чему, он уже выхватил пистолет и глазами обшаривал каждый угол, надеясь пристрелить на месте того, кто все это совершил. Потом подбежал к окну, высунулся наружу и осмотрел стены. Но не увидел там ни веревки, ни каких-либо других следов. Потом еще раз обыскал комнату. Невероятно! Никто не выходил в коридор и не вылезал в окно. И тем не менее Грюнштадт убит.

Его размышления были прерваны топотом бегущих часовых, которые услышали крик и теперь торопились на место происшествия. Спокойно!.. Ворманн должен был признаться, что сильно напуган. Он не мог больше оставаться в этой комнате. По крайней мере, один.

Четверг, 24 апреля.

Проследив, чтобы тело Грюнштадта поместили по соседству с Лютцем, Ворманн вызвал сержанта Остера и приказал ему всех свободных от караула на весь день обеспечить работой по обустройству казарм. Ему очень хотелось верить, что в районе заставы действуют какие-нибудь партизаны. Но убедить себя в этом оказалось невозможно. Ведь во время убийства он сам лично находился в коридоре и прекрасно понимал, что в таких условиях нельзя было выйти, оставаясь незамеченным, если, конечно, убийца не умеет летать или проходить сквозь стены. Тогда где же ответ?

В три часа капитан объявил, что ночной караул будет удвоен, а число постов возле казарм увеличено, чтобы охранять спящих людей.

Под стук молотков, доносящийся со двора, Ворманн все-таки выкроил время, чтобы поставить полотно на мольберт. И сразу же принялся рисовать. Нужно было срочно чем-то заняться, чтобы вычеркнуть из памяти эту жуткую гримасу на мертвом лице Грюнштадта. Он долго и старательно смешивал краски, пока не добился оттенка, точь-в-точь повторяющего цвет стены. Потом продумал композицию и решил изобразить окно чуть справа от центра, а затем битых два часа ровным слоем наносил краску на холст, оставив пустое место для деревни, сверкающей под солнцем в обрамлении мрачного серого камня.

В этот вечер Ворманн уснул. После всех передряг первой ночи и полного бодрствования второй его тело, едва опустившись на матрас, сразу же погрузилось в глубокий тяжелый сон.

Рядовой Руди Шрек нес службу бдительно и спокойно, не сводя глаз со своего напарника Вехнера, шагающего в противоположном конце двора. До захода солнца два часовых казались явным излишеством для такого маленького участка, но как только опустившаяся темнота сковала замок, Шрек мысленно поблагодарил бога за то, что рядом с ним есть еще один живой человек. Они с Вехнером разработали такой план: оба будут ходить по периметру двора на расстоянии вытянутой руки от стены, двигаясь по часовой стрелке друг напротив друга. При этом они всегда находились в противоположных концах поста, что обеспечивало наилучший обзор местности.

Руди Шрек не боялся за свою жизнь. Конечно, после всего случившегося ему тоже стало не по себе, но это был не страх. Наоборот, Руди чувствовал спокойствие и уверенность в своих силах. Ведь он всегда начеку, на плече висит надежное скорострельное оружие, и он прекрасно умеет им пользоваться; так что тот, кто прошлой ночью убил Отто, может не рассчитывать, что ему удастся проделать то же самое с ним. И все же Руди не стал бы возражать, если б во дворе было хоть немного светлее. Редкие лампочки, развешанные вдоль стен, не растворяли общей темноты. Особенно темными были дальние углы двора — они чернели, как бездонные колодцы.

Ночь стояла прохладная. Но что хуже всего — через закрытые ворота в замок прополз туман, окутал подножия стен, и вскоре на касках часовых заблестели капельки влаги. Шрек утомленно потер глаза. Да, он очень устал. Устал от всего, что связывало его с армией. Война оказалась совсем не такой, как он представлял себе в юности. Когда он ушел добровольцем на фронт, ему едва исполнилось восемнадцать; голова была забита мечтами о подвигах, о славных сражениях и великих победах, о гигантских армиях, бьющихся на поле чести. Так всегда писали в исторических книгах. Но реальная война оказалась совсем другой. В основном война — это ожидание. Причем ожидание в грязи, холоде, сырости и тоске. И Руди Шрек был уже сыт по горло такой жизнью. Он хотел домой в Трейзу. Там у него остались родители и девушка по имени Ева, которая последнее время писала все реже и реже. Больше всего на свете он хотел вернуться в ту жизнь, где не было ни казарм, ни военной формы, ни муштры и инспекций, ни сержантов и офицеров. И никаких караулов!..